Март - апрель 1917 года: Россия на грани нервного срыва.
часть 3
ПЕРВАЯ УСТУПКА: КОАЛИЦИЯ
Согласившись с Сухановым, добавим главную причину удивительно быстрой (в течение нескольких месяцев) победы ленинизма в масштабах страны: война продолжалась, лилась кровь на фронтах, росла разруха в тылу, а «революционное» Временное правительство, лавируя между противоположными общественными течениями, в конечном счёте не могло угодить никому.
Ещё в первых числах апреля Исполком постановил праздновать 1 Мая вместе с пролетариатом всей Европы — по новому стилю. Долго решали, какой лозунг поместить на праздничных знамёнах — «Пролетарии всех стран...» или «В борьбе обретёшь...», — в конце концов незначительным большинством приняли оба. 17 апреля главнокомандующий войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенант Лавр Георгиевич Корнилов издал (ирония истории!) приказ: «Завтра 18 апреля (1 мая) по случаю всемирного рабочего праздника в войсках вверенного мне округа занятий не производить. Войсковым частям с оркестрами музыки участвовать в народных процессиях, войдя в соглашение с районными комитетами».
Окончился праздник, и сразу разразился первый после революции политический кризис. Причиной стал всё тот же пресловутый «мир без аннексий».
Сейчас читателю надо растолковывать, что такое «восточный вопрос». Это — изгнание турок из Константинополя (Стамбула); освобождение православных славян из-под турецкого ига и объединение их вокруг России; захват контроля над Босфором и Дарданеллами — таковы были приоритеты российской политики в XVIII—XIX веках. Милюков вполне их разделял. На одном из заседаний кабине¬та он заявил: «Победа — это Константинополь, а Константинополь — это победа, и посему людям всё время необходимо напоминать о Константинополе». Гучков резко возразил: «Если победа — это Константинополь, то говорите только о победе, поскольку победа возможна и без Константинополя, а Константинополь без победы невозможен... Думайте что хотите, но говорите лишь о том, что способствует укреплению морального духа на фронте».
Почему Милюков, человек умный и очень дельный, в качестве министра иностранных дел вёл себя столь «недипломатично»? Можно сослаться на то, что он, будучи, прежде всего, учёным, добивался в политике ясности, которой в ней не может быть по определению. Но вряд ли дело только в этом.
И Милюков, и его коллеги по Времен¬ному правительству, и руководители Петросовета делали всё, чтобы Россия продолжала воевать. Но, кажется, только Милюков чётко осознавал, что «мир без аннексий и контрибуций» — всего лишь маска, за которой скрывается измена союзникам и заключение сепаратного мира с Германией и Австро-Венгрией. Рано или поздно нарыв всё равно прорвался бы, и Милюков, выстраивая свою линию поведения, предпочёл, чтобы это произошло быстрее.
Он понимал, насколько нелепы попытки уговорить союзников отказаться от перекройки карты мира. Какое, к примеру, французское правительство, хотя бы и самое социалистическое, могло оставить Германии Эльзас и Лотарингию? Между тем вожди российской «революционной демократии» искренне надеялись «убедить волков в преимуществах вегетарианства». Иногда казалось, что это у них получается: под их натиском посещавшие Россию министры и депутаты союзных стран предпочитали «сбросить балласт», заверяя, что всегда стоят за абсолютную справедливость: главное — победить, а там уж всё будет исключительно гуманно и эстетично...
И вот теперь Петросовет, учитывая настроения масс, потребовал, чтобы правительство официально — в виде ноты — довело до сведения союзников Декларацию 27 марта — «Мир без аннексий и контрибуций». В противном случае Совет грозился не поддержать «заём Свободы», с помощью которого правительство рассчитывало несколько подлатать трещавший по всем швам бюджет.
17 апреля на квартире болевшего Гучкова министры единодушно одобрили текст ноты, составленной Милюковым. 18 апреля нота была направлена правительствам союзников, о чём князь Львов на следующий день уведомил Петросовет. Однако когда стал известен её точный текст, разразился скандал. Сама нота лишь сообщала о поручении Временного правительства России своему министру иностранных дел довести до союзников Декларацию 27 марта. В комментариях же говорилось: «Высказанные Временным правительством общие положения вполне соответствуют тем высоким идеям, которые постоянно высказывались вплоть до самого последнего времени многими выдающимися государственными деятелями союзных стран... Продолжая питать полную уверенность в победоносном окончании настоящей войны в полном согласии с союзниками, Временное правительство совершенно уверено в том, что поднятые этой войной вопросы будут разрешены в духе создания прочной основы для длительного мира и что проникнутые одинаковыми стремлениями передовые демократии мира найдут способ добиться тех гарантий и санкций, которые необходимы для предотвращения новых кровавых столкновений в будущем».
Комментарий произвёл впечатление разорвавшейся бомбы. До этого Исполком постоянно подчёркивал, что Декларация 27 марта является первым с начала войны актом отказа от всяких империалистических притязаний. А тут получалось, что правительство революционной России просто согласилось с этими притязаниями, признав их справедливыми.
С утра 20 апреля на улицах Петрограда начались демонстрации под лозунгами «Долой Милюкова», «Долой Гучкова» и даже «Долой Временное правительство». Подавляющее большинство манифестантов было уверено: таким образом каждый из них оказывает поддержку Исполкому. Особо важную роль сыграл в этот момент член Исполкома Ф. Ф. Линде — молодой беспартийный социалист, математик и философ, искренний оборонец, служивший рядовым в Финляндском полку. Поднятый им полк в боевом порядке окружил Мариинский дворец — резиденцию правительства. Следом подошли полки Московский и 180-й. Возбуждённые солдаты собирались арестовать Милюкова или даже всё правительство. Однако ни премьер Львов, ни Некрасов, крайне недовольные Милюковым, не соглашались поставить вопрос об его отставке.
Вечером на заседании Петросовета большевики призвали рвать с правительством, не боясь гражданской войны: она уже началась, и только через неё народ добьётся освобождения. «Это были новые и очень страшные слова, — вспоминает Суханов. — Их договаривали до конца. Они попадали в центр настроения и находили на этот раз такой отклик, какого ни раньше, ни долго после не встречали в Совете большевики». Церетели пытался охладить депутатов: «В возбуждённой атмосфере нам легко поднять массы против правительства, но очень сомнительно, что, развязав эту энергию, мы окажемся в состоянии удержать движение под своим контролем и помешать его превращению в общегражданскую войну». Трудовик В. Б. Станкевич, указывая на часы, говорил: «Вот видите, сейчас без пятнадцати минут семь. Постановите, что правительство должно уйти в отставку, и к семи часам его не будет — никто не подумает сопротивляться. Но как сформировать новое правительство, которое поддержат все слои населения?»
В десятом часу вечера состоялась встреча Исполкома с Временным правительством. Львов начал с того, что обвинил Совет в недоверии к правительству: «Острое положение на почве ноты 18 апреля есть только частный случай. За последнее время правительство вообще взято под подозрение. Оно не только не находит в демократии поддержки, но встречает там попытки подрыва его авторитета... Мы должны знать, годимся ли мы для нашего ответственного поста в настоящее время. Если нет, то мы для блага родины готовы сложить с себя полномочия, уступив место другим».
Для Милюкова такая постановка вопроса оказалась полной неожиданностью. По его мнению, Временному правительству, получившему власть из рук комитета Государственной думы, ни в коей мере не следовало искать поддержки Исполкома: «Исполнительный комитет был партийной организацией, и не представлял "воли народа", перед которой "мы" должны были склониться».
Чтобы заседание не выглядело выволочкой правительству, его превратили в отчёты министров. Получилось довольно гладко, хотя министры рисовали весьма неприглядную картину. Гучков обрушился на «пацифистские идеи, хлынувшие на армию». Пропаганда всеобщего мира, говорил он, какими бы оговорками о защите страны она ни сопровождалась, деморализует солдат, которые слишком прямолинейно её понимают.
Милюков общего доклада делать не стал. В ответ на критику ноты от 18 апреля он сказал, что МИД пытался рассеять распространившиеся слухи, согласно которым Россия стремится отделиться от союзников. Тогда представители Исполкома перешли к общей критике деятельности Милюкова на посту министра иностранных дел. Виктор Чернов, по мнению Церетели, «очень сдержанно», а по характеристике кадета В. Д. Набокова, «со свойственными ему пошлыми ужимками, сладенькой улыбкой и кривляньями», заявил, что «и он, и его друзья безгранично уважают П. Н. Милюкова, считают его участие во Временном правительстве необходимым, но, по их мнению, он бы лучше мог развернуть свои таланты на любом другом посту, хотя бы в качестве министра народного просвещения».
Милюков резко ответил, что его не испугают «кучки людей», никого, кроме себя, не представляющих (это можно было понять и как характеристику манифестантов, и как выпад против Исполкома): «Временное правительство будет защищать положение, при котором никто не посмеет упрекнуть Россию в измене. Россия никогда не согласится на сепаратный мир, на мир позорный». От него требовали опубликовать новую ноту; он отказался. В конце концов изобретательный Церетели нашёл выход из патовой ситуации, согласившись на разъяснение двух мест ноты, которые вызвали особенно резкую реакцию.
Днём 21 апреля демонстрации возобновились. С окраин к Марсову полю двигались колонны рабочих и отряды вооружённых красногвардейцев. Сторонники правительства усмотрели в этом козни Ленина. Возникли контрдемонстрации с лозунгами «Долой Ленина!» В них наряду с интеллигенцией принимали участие и солдаты. «Если не гражданская война, то гражданское побоище как будто приближалось и становилось неизбежным», — констатирует Суханов. В момент наибольшего обострения ситуации Корнилов вывел на Дворцовую площадь воинские части с артиллерией, но Исполком призвал солдат не выходить с оружием на улицы без его санкции.
Милюков убеждён, что «уже к вечеру 20 апреля (и особенно в течение 21 апреля) настроение, враждебное ленинцам, возобладало на улицах». По словам Церетели, большевики использовали события для агитации, «но огромное большинство манифестантов, особенно солдаты, несмотря на крайнее возбуждение, обнаруживали к ним такое недоверие, что большевистская организация с Лениным во главе держалась в эти дни по вопросу о свержении правительства с крайней осторожностью». ЦК большевиков принял две резолюции: одна отвергала обвинения в развязывании гражданской войны, другая трактовала демонстрации в духе свободы критики.
Уже 21 апреля правительство вопреки возражениям Милюкова выступило с разъяснениями, что в злополучной ноте от 18 апреля под санкциями и гарантиями подразумевалось ограничение вооружений, международные трибуналы и пр. Исполком 34 голосами против 19 счёл инцидент исчерпанным. Общее собрание Петросовета горячо одобрило это решение 2000 голосов против 13 при возражениях немногочисленных большевиков, а на следующий день почти таким же большинством поддержало «заём Свободы».
Когда Петросовет обсуждал достигнутый компромисс, пришли сообщения о кровавом столкновении на Невском проспекте между двумя группами манифестантов. Это окончательно охладило страсти: подавляющее большинство обывателей в тот момент (как позднее в 1991 году) категорически отвергало саму возможность кровопролития. Демонстрации разом прекратились. 23 апреля Линде в письме в газету «Новая жизнь» взял на себя ответственность за выступление Финляндского полка. Полковой комитет осудил Линде и отправил его на фронт. Исполком рекомендовал проштрафившегося товарища на должность помощника комиссара армии, и на этом посту Линде энергично взялся за восстановление дисциплины.
События 20—22 апреля показали, что отношение масс к войне меняется, однако руководство Петросовета истолковало их только как поддержку своей линии. В воспоминаниях Церетели сочувственно цитирует своего коллегу Войтинского: «По существу, в исторической перспективе, это было начало борьбы Ленина против большинства исполнительного комитета. Мы интерпретировали мотивы толпы слишком интеллигентски и идеалистически, как сти-хийный взрыв интернационализма против националистической политики Милюкова. На самом деле в апрельских демонстрациях было очень мало интернационализма. По существу, это были демонстрации за мир, немедленный мир, мир во что бы то ни стало...» Вместе с тем Церетели отвечает: «Всякий призыв к немедленному миру встречал со стороны солдатских масс самый решительный отпор и часто приводил к яростным попыткам расправиться с такими агитаторами».
Отношения внутри правительства после скандала с нотой накалились до предела. Чётко обозначился выбор: либо послушно следовать за Петросоветом, либо попытаться освободиться от его опеки. Ф. Ф. Кокошкин, один из лидеров кадетской партии, предложил возложить на Советы ответственность за кризис и искать поддержки у «общественности», но его не поддержали даже близкие к Милюкову Мануйлов и Шингарёв.
26 апреля правительство выступило с обращением к «живым силам» России, объявив, что намерено искать выход из кризиса путём привлечения в свой состав представителей Петросовета. В тот же день Керенский демонстративно подал в отставку, заявив, что не в состоянии дальше а одиночку представлять в правительстве
революционные массы.
Предложение войти в правительство вызывало в Петросовете ожесточённые дебаты. Чхеидзе, как и два месяца назад, выступил резко против: «Когда мы защищаем от нападок буржуазное правительство, мы говорим, что лучшего не найти, и массы нам верят. Но если мы сами войдём в правительство, мы пробудим в массах надежду на нечто существенно новое, чего на самом деле мы сделать не можем». Его слова оказались пророческими.
28 апреля состоялось голосование, от которого некоторые члены Исполкома уклонились. Участие в правительстве было отвергнуто 24 голосами против 22 при 8 воздержавшихся. В тот же день Львов явился к Милюкову с мольбой: «Запутались, помогите!» Милюков вопреки обыкновению вышел из себя и накричал на премьера: «Надо или расстаться с Керенским, создать наконец твёрдую власть и оказать сопротивление Совету, или согласиться на коалицию, вызвав дальнейшее ослабление власти и распад государства. Вы свой выбор уже сделали!» Заявив, что на перемену портфеля не пойдёт и предоставляет кабинету решить его судьбу без него, Милюков вместе с Шингарёвым уехали в Ставку верховного главнокомандующего генерала М. В. Алексеева. Зачем? Ответ напрашивается сам собой: искать поддержки военных на случай конфликта с Советами. Рассчитывали они и на твёрдую позицию военного министра Гучкова. Но в Ставке Алексеев показал им телеграмму Гучкова, объявившего о своей отставке ввиду условий, которые изменить он не в силах и «которые грозят роковыми последствиями армии и флоту, и свободе, и самому бытию России». На следующий день подал в отставку главнокомандующий столичным военным округом Корнилов. Петросовет призвал солдат усилить борьбу за укрепление дисциплины (то есть самим себя высечь), а Мануйлов и Некрасов предложили правительству коллективно подать в отставку. 1 мая Львов сообщил об этом Исполкому, вновь попросив делегировать представителей в правительство. Исполком собрался, на этот раз в полном составе. Церетели вновь внёс предложение о вхождении в правительство, и на этот раз оно было принято почти без прений, хотя и с выражениями опасений: 44 за, 19 против, воздержались всего двое.
Милюков, не согласный с самим принципом коалиции, объявил о своей отставке, не поддавшись на уговоры товарищей принять портфель министра просвещения. Когда он прощался с членами кабинета, Львов схватил его за руку и залепетал: «Да как же, да что же? Нет, не уходите; да нет, вы к нам вернётесь». Милюков холодно ответил: «Вы были предупреждены», — и вышел из комнаты. Коалиция между «буржуазией» и «революционной демократией» стала явью...
Александр АЛЕКСЕЕВ, историк.
